Но, вырастая, он лучше узнавал жизнь и начинал разбираться в клиентах отца. Он узнал, что Милхайл, который часами мог похваляться тем, скольких женщин он добивался и завоевал, каждый вечер возвращается домой к престарелой матери и спит один в холодной, не ведавшей греха постели. Узнал, что Корин — хафлинг Корин, утверждавший, что он законный глава Собрания Старейшин, низложенный коварным кузеном, — на самом деле был карманником, которого выгнали из дома, когда из-за артрита его пальцы не могли больше незаметно вытаскивать кошельки.
И Руди, насколько он знал, никогда не путешествовал дальше улицы Ста Трактиров в Альтдорфе. Даже во времена давно прошедшей юности Баумана старый пьянчуга не сыскал бы лошадь, согласную ходить под ним, не мог поднять оружие более опасное, чем пивная бутылка — да и ту лишь к губам, — и не в состоянии был держаться, не качаясь, перед каким бы то ни было врагом, вставшим у него на дороге. Но Руди Король Разбойников был героем детства Баумана, и поэтому он обычно наливал стаканчик-другой старому дурню, когда у того в кармане было пусто. Вряд ли это было таким уж добрым делом по отношению к старику, поскольку Бауман не сомневался, что Руди сам вгоняет себя в гроб всем этим вином, и пивом, и крепчайшим эсталианским джином, который один он из всех клиентов «Черной летучей мыши» мог выдержать.
Было еще не слишком поздно. Из говорливых завсегдатаев присутствовал один Руди. Матушка Милхайла опять занемогла, а Корин сидел в крепости Мундсен после недолгой и неудачной попытки вернуться к прежнему занятию. Все остальные лишь пестовали свои невзгоды да накачивались до полного остолбенения. «Черная летучая мышь» была таверной для неудачников. Бауман знал, что есть места и с худшей репутацией — драчуны любили «Печального рыцаря», неупокоившиеся мертвецы непостижимым образом стекались в «Полумесяц», а самых крутых профессиональных воров и убийц Альтдорфа можно было отыскать в «Священном молоте Зигмара», — но немного сыскалось бы столь унылых. После пяти лет пребывания на самом дне в уличной иерархии Бауман перестал бороться. В другом месте можно потерять и это. Единственными песнями, которые он слышал, были жалобы. Во всех шутках, которые звучали, сквозила горечь.
Дверь отворилась, и вошел кто-то новый. Кто-то, никогда не бывавший в «Черной летучей мыши» прежде. Бауман запомнил бы его, если бы увидел. Это был красивый мужчина, одетый с той простотой, которая может стоить очень недешево. Он не был неудачником, это Бауман определил сразу по выпяченной челюсти и огню в глазах. Держался он непринужденно, но был явно не из тех, кто часто ходит по тавернам. Наверно, снаружи его дожидаются карета с лошадьми и охрана.
— Могу ли я быть вам полезен, сэр? — спросил Бауман.
— Да. — Голос у незнакомца был глубокий и низкий. — Мне сказали, что я, скорее всего, смогу отыскать здесь кое-кого. Старого друга. Рудольфа Вегенера.
Руди глянул поверх кружки и повернулся на табурете. Деревянные ножки заскрипели, и Бауман подумал было, что сейчас, наконец, и произойдет то падение, которого он всегда ожидал. Но нет, Руди, пошатываясь, выпрямился, вытирая грязные ладони о еще более грязную рубаху. Пришелец смотрел на старика и улыбался.
— Руди! Ульрик, но сколько воды утекло…
Он протянул руку. Блеснул перстень с печаткой.
Руди смотрел на мужчину, и в глазах его теперь стояли настоящие слезы. Бауману показалось, что он готов пасть ниц перед своим старым другом. Раздался глухой мучительный стук — Руди опустился на одно колено. Пуговицы на рубахе поотлетали, и волосатые складки толстого брюха хлынули из-под ткани. Руди склонил голову и принял протянутую руку. Он поцеловал кольцо.
— Встань, Руди. Ты не должен этого делать. Это я должен был бы кланяться тебе.
Руди с трудом поднялся, пытаясь запихать свое пузо обратно в рубашку и затянуть ее ремнем.
— Принц… — вымолвил он, с усилием выговаривая слова, — ваше высочество, я…
Приходя в себя, он повернулся к стойке и стукнул по ней огромным кулаком. Стаканы и пивные кружки подпрыгнули.
— Бауман, вина моему другу, кронпринцу Освальду. Джина Руди, Королю Разбойников. А себе налей пинту своего лучшего эля за мой счет.
IV
Обосновавшись во дворце фон Кёнигсвальдов, Детлеф принялся за работу. Как обычно, окончательно пьеса оформится в процессе репетиций, но он должен был наметить ее структуру, распределить роли и вчерне обрисовать характеры.
Он получил право доступа в библиотеку фон Кёнигсвальдов ко всем документам, связанным со смертью Дракенфелса. Там был труд Селинкорта «Династия Кёнигсвальдов», с приукрашенным портретом кронпринца Освальда в юности. И неожиданно маленькая «Жизнь» Женевьевы Дьедонне. «Приключения охотника за вознаграждениями в Рейсквальде, Бретонии и Серых горах» Антона Вейдта в записи Иоахима Мюнчбергера; «Вечный Дракенфелс: исследование зла» Гельмгольца; «Отравленный пир и другие легенды» Клаудии Вельце. И еще там были все памфлеты и записанные баллады. Такое множество истории. Такое множество версий одной и той же истории. Были даже две пьесы — «Падение Дракенфелса» того самого трусливого Матрака и «Принц Освальд» Дориана Дизеля, обе, к радости Детлефа, невероятная чепуха. Сочиняя «Историю Зигмара», он вынужден был соперничать со слишком многими шедеврами, посвященными этой же теме. В данном же случае перед ним была непаханая драматургическая почва, которую он мог застолбить за собой. Особенно радовала возможность примерно наказать своего старого критика и соперника Дизеля, и он в своих набросках прибегнул к злой сатире на некоторые наиболее убогие места ужасной пьесы старого олуха. Интересно, заражает ли все еще Дориан студентов, обучающихся драматургии в университете Нулна, своими старомодными идеями, и приедет ли в Альтдорф, чтобы увидеть, что его превзошел его же ученик, которого он выгнал с лекции по Таррадашу после того, как Детлеф указал, что женские характеры у великого драматурга все одинаковы.
Некоторое время Детлефа беспокоило название. В нем следовало упомянуть «Дракенфелс». Сначала ему понравилось «Освальд и Дракенфелс», но кронпринц не желал, чтобы прозвучало его имя. «История Дракенфелса» — невозможно: Детлеф не хотел напоминать публике про Зигмара и вообще рассматривал только самый конец истории, разворачивавшейся тысячи лет. Потом он перебрал «Смерть Дракенфелса», «Крепость Дракенфелс», «Великий Чародей», «Победитель Тьмы» и «Замок теней». Потом решил назвать пьесу «Сердце Тьмы». Потом поэкспериментировал с «Человеком в железной маске». И наконец, остановился на простом, исполненном драматизма, состоящем из одного слова названии: «Дракенфелс».
Освальд пообещал выделять по часу каждый день для бесед с Детлефом, чтобы, задавая вопросы, тот мог узнавать правду о его подвиге. И еще он попытался разыскать своих еще оставшихся в живых товарищей по походу, уговорить их откликнуться и обсудить их роли в великой драме с писателем, чье имя станет гарантией того, что они войдут в бессмертие. Детлеф располагал фактами и представлял себе образ будущей пьесы. У него даже были написаны некоторые монологи. Но он все еще чувствовал, что лишь подступает к той истине, которая ляжет в основу его фантазии.
Ему начал сниться Дракенфелс, его железное лицо, его бесконечное зло. И после каждого такого сна он сочинял целые страницы мрачных стихов. Великий Чародей воскресал на бумаге.
Освальд не лишен был традиционного для аристократов тщеславия, но оказался странно неразговорчив на некоторые темы. Он заказал Детлефу пьесу как часть торжеств по поводу годовщины гибели врага и прекрасно понимал, что это событие послужит росту его популярности. Детлеф пришел к выводу, что для Освальда важно было оказаться в центре внимания публики после многих лет пребывания на заднем плане. Он был уже выборщиком по всему, кроме названия, а отец его, как ожидалось, не протянет дальше лета. В конечном счете он должен быть утвержден на этом посту и стать одним из двенадцати наиболее влиятельных, после Императора, людей в Империи. «Дракенфелс» Детлефа заставит умолкнуть любые голоса, которые могли звучать против кронпринца. И все же, несмотря на всю политическую практичность затеи Освальда с постановкой пьесы, которая должна будет напомнить миру о его великом геройстве именно в тот момент, когда он готовился принять участие в имперских выборах, Детлеф подчас считал, что кронпринц чересчур скромничает насчет своих заслуг. Упоминая о деяниях, которые, когда речь шла о других людях, провозглашались великими подвигами, он лишь пожимал плечами и просто замечал, что «ничего другого не оставалось» или «я оказался там первым, любой сделал бы то же самое».