Фишер ждал в кресле, страстно желая, чтобы в комнату вошел и третий. Но тот остался на карауле. Палец Фишера зудел от желания нажать на курок маленького арбалета, наведенного на темный силуэт приближающегося к кровати мужчины. Лунный свет сверкнул серебром на клинке убийцы.
Скеллан кашлянул.
Фишер спустил курок. Меткая стрела воткнулась в живот наемника в тот момент, когда он вонзил кинжал в свернутые простыни. Человек хрюкнул от боли, пошатнулся, привалился к стене и сполз по ней на пол, цепляясь за засевшее в его животе древко.
Скеллан стремительно выступил из тени и прижал острие своего кинжала к горлу второго убийцы.
— Давай же! — рявкнул тот.
— С удовольствием, — шепнул ему в ухо Скеллан и вонзил нож. Убийца скрючился, жизнь покидала его. Скеллан отбросил тело в сторону. — Иди сюда, красавчик, — поманил он третьего, застывшего в проеме.
Прежде чем последний наемник успел развернуться и убежать, Фишер отправил вторую стрелу в бедро врага. Человек упал с отчаянным криком. Скеллан втащил его в комнату и захлопнул дверь.
Все это произошло меньше чем за минуту.
— Кто тебя послал? — прошипел Джон. Он ухватил древко стрелы и свирепо дернул его. Человек взвизгнул. — Говори!
— Пошел к черту!
— Это ты зря, — зловеще прошептал Скеллан, погружая стрелу еще глубже в бедро наемника. — Ты можешь подохнуть здесь, как твои приятели, а можешь уползти отсюда. Все зависит от тебя. Итак, кто тебя послал?
С лица убийцы сбежали все краски. В ямке между ключицами скопилась лужица пота. Зрачки его расширились от боли.
— Поверь, я могу сделать и больнее. Спрашиваю еще раз: кто тебя послал?
— Айгнер, — процедил наемник сквозь стиснутые зубы.
— Уже лучше. И где этот сукин сын?
Убийца яростно затряс головой.
— Ну, раз вы так, то мы вот так, — деловито заявил Скеллан и выдернул стрелу из ноги наемника. В душе другого человека крики бандита могли бы пробудить жалость. — Спрашиваю в последний раз. Где Айгнер?
— В замке… Дракенхоф.
— Хорошо. — Джон Скеллан невесело улыбнулся. — Тебе стоило бы поблагодарить меня.
— За что? — Мужчина шипел проклятия, зажимая рану на бедре.
— За то, что я собираюсь дать тебе шанс и посмотреть, сможешь ли ты и вправду подняться. Не следовало тебе приходить сюда сегодня. Зря ты пытался убить меня. Тут уже дело становится личным.
— Я не боюсь смерти, — выдохнул убийца и рванул рубаху, обнажая грудь. — Убей меня. Давай!
По всему телу человека расползались загадочные символы. Тушь татуировки ушла глубоко под кожу, просочилась в сплетения мышц.
— Ты и вправду веришь, что сможешь вернуться назад? Благодаря паре чернильных загогулин? — Скеллан прижал острие ножа к голой груди наемника. На коже выступила капелька крови.
— Ты ничего не знаешь, дурак! Ничего!
И убийца бросился на кинжал. Клинок по самую рукоять погрузился в его тело. Человек содрогнулся, попытался втянуть последний глоток воздуха, и рухнул на руки Скеллана.
Джон Скеллан сдержал данное Амосу обещание. Они исчезли из трактира задолго до рассвета.
Глава 4
Сумрак сгущается
Старина Ганс восхищался Владом фон Карштайном. Они наблюдали за потасовкой воронов во дворе внизу. Танец хищных пернатых был преисполнен дикой красоты. Граф следил за ними, загипнотизированный мельканием крыльев и клювов птиц, дерущихся из-за выброшенных с кухни объедков.
— Они очаровательны, не правда ли? — заметил граф. — Так похожи на нас — и так не похожи. Это основной инстинкт, Ганс. Эта пляска крыльев и перьев не что иное, как выживание самого отчаянного. Это каждодневная битва. Насытиться — значит выхватить кусок изо рта товарища. Или выхватить, или голодать. В их мире нет полюбовного дележа. Птица с легкостью ослепит своего собрата из-за куска хлеба и отужинает по-королевски. А та, которая не сделает этого, которая не станет сражаться за свою жизнь, будет голодать.
Порой граф Сильвании видел мир в одних лишь черных тонах. Им владели мысли об игре жизни и смерти — о танце смертных, как он называл это.
— Все дело в этом движении, Ганс. Они танцуют к концу песни.
— И жизнь есть песня, — завершил бледный как мертвец юноша, чувствуя, в какую сторону идут мысли его хозяина.
— О нет, жизнь всего лишь прелюдия к величайшей из песен. — Внизу самый голодный ворон забил глянцево-черными крыльями и взлетел с крепко зажатой в клюве добычей. Другие остались на земле драться из-за последних крошек. — Смерть — это восторг, экзальтация. Никогда не забывай этого, Ганс. Жизнь мимолетна, смерть вечна.
А иногда склонность графа ко тьме граничила с полным нигилизмом. Как сегодня, когда Ганс обнаружил своего хозяина бодрствующим в одиночестве на крепостных укреплениях замка Дракенхоф. Не в первый раз граф искал уединения. На закате он часто поднимался на высшую точку замка и озирал раскинувшиеся перед ним владения. Ветер подхватил плащ графа, отвернувшегося от ссорящихся птиц, и обвил им его ноги.
— Вели повару выставить завтра вдвое больше отходов. Мне нравятся птицы. Дракенхоф должен стать им домом.
— Как пожелаете, милорд.
Порой же тьма словно лучилась из сердца Влада фон Карштайна, выплескиваясь наружу, поглощая не только его самого, но и тех, кто оказывался рядом. Этот человек был сложной смесью противоречий. В нем, безжалостном к своим противникам, было что-то, заставлявшее его заботиться о том, чтобы вороны не голодали. Подобная чуткость не распространялась на его ближних.
В этом граф Сильвании был загадкой — даже для своего секретаря.
Это была не надменность. И даже не симптом властолюбия. А просто полное безразличие к окружающим.
Граф медленно шел по узкой кромке укрепления, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на что-нибудь повнимательней. Ганс тенью следовал за хозяином, направлявшимся к внешней стене замка. Наконец граф облокотился о парапет, возвышающийся над зазубренными скалами далеко-далеко внизу. Секретарь нерешительно остановился в шаге от фон Карштайна. Граф говорил, обращаясь частично к самому себе, частично к ветру и, конечно же, к Гансу. Молодой человек вслушивался в бормотание хозяина. Он никогда не знал, что услышит от него: обрывок ли давно забытого стиха, философское размышление, исторический факт, казавшийся в устах графа бережно лелеемым воспоминанием, или, как сегодня, смертный приговор.
— Ротермейер — заноза в моем боку, Ганс. У него, слишком раздутое мнение о своей важности в этой и следующей жизнях. Я хочу, чтобы им занялись. Сделай ему то же предложение, какое мы выдвигали перед штурмовиками «Бури и Натиска». Будь убедителен. У него два варианта, и мне все равно, какой из них он предпочтет. После Хайнца Ротермейера нанеси визит Питеру Каплину. Каплин насмехался над моим благородством, Ганс. Он держит меня за простака, а этого позволять нельзя. У Питера выбора не будет. Пусть его пример станет уроком прочим. Они быстро научатся. А если нет, их всегда можно заменить. Просто сделай так, чтобы они не сомневались в том, что произойдет с ними, если они будут по-прежнему противоречить мне или не принимать меня всерьез.
— Милорд, — кивнул Ганс и, шаркнув, отступил на шаг. Падение с укреплений на скалы грозило быть мучительно долгим, и хотя фон Карштайн явно наслаждался флиртом со смертью, Ганс предпочитал безопасность твердой земли. Он не мог похвастаться идеальным вестибулярным аппаратом, как граф. Тот бродил по стенам со сверхъестественной грацией призрака и безошибочностью чернокрылых птиц, которые так нравились ему. — Все будет согласно вашей воле. Питер Каплин пожалеет о том дне, когда навлек на себя ваш гнев.
— Не делай из меня зверя, Ганс. Помни, красота есть во всем. Разве волком, преследующим трепетную дичь, движет гнев? Разве птиц там, во дворе, толкает ярость? — Он покачал головой, давая отрицательный ответ на свои вопросы. — Нет, они убивают по необходимости, по природе своей. Они — убийцы по нужде. Боги создали их и вложили в них эту нужду. Им необходимо убивать. Так что они исполняют свой прекрасный варварский танец и не стремятся приручить дикого зверя в себе. В этом они так не похожи на людей. Люди идут наперекор природе, пытаются укротить свирепое животное, притаившееся в их душе. Они воздвигают статуи и храмы богам, которые знают черноту их собственных душ и пользуются этим во благо себе. Они чтят Зигмара и его могучий молот, забывая, что молот этот — орудие смерти. Они обносят себя стенами. Строят дома из бревен и камней и называют себя цивилизованными. Люди слабы, они боятся того, что может случиться, если их животная сущность вырвется на свободу. Они забыли, что красота есть во всем — даже во тьме, — иначе распахнули бы объятия своему зверю. — Фон Карштайн замолчал, погрузившись в размышления о смерти и красоте.