— Он не отступил ни на дюйм, — сказал Ганс, усаживаясь на скамью напротив импровизированной постели Познера.
— Ты и не ожидал, что он отступит, так? — ответил Познер, не открывая глаз.
— Нет, — нехотя признал Ганс.
— Тогда к чему этот мрачный вид? Ты дал ему шанс; он сам выбрал свою судьбу. Запомни это, секретарь, не многим доводится это делать. Последствием его выбора может стать визит моих ребят, но это все равно его выбор. Хотелось бы думать, что на его месте я бы поступил так же. Не часто старики отваживаются умереть с блеском. Они предпочитают медленно соскальзывать в маразм, вспоминая о том, что было когда-то или могло бы быть, если бы не один неудачный поворот судьбы, одно неверное решение, одна потерянная любовь, одна совершенная ошибка. Теперь, однако, все это не в его власти. В сумерках смерть войдет в его дом. Я почти ожидаю, что он оставит для нас дверь открытой.
— Сделай все быстро и чисто, — сказал Ганс, у которого во рту горчило от всего этого дела. — Он старый человек.
— Скоро он уже не будет ни старым, ни человеком. А теперь оставь меня в покое, я должен очистить разум для предстоящего убийства.
Ганс ждал заката в своей карете. Минуты и часы еле тащились, растравляя чувство вины. Откровенные слова старика засели у него в печенках и в мыслях. Он вполне осознавал последствия своего глупого бунта и все же отказался всего-навсего склониться перед властью фон Карштайна — а ведь этого было бы достаточно для спасения его жизни. Но он решил грудью встретить бурю графского гнева, хотя это и означало его смерть. Ганс не знал, храбрость то или глупость, но, как бы то ни было, выбор барона заставлял его уважать старика не меньше, чем жалеть.
В какой-то момент долгого ожидания он уснул. Разбудил его неистовый волчий вой вдалеке. Ганс открыл дверь и выпрыгнул в ночь. В чистом небе висел лунный серп. Ганс понятия не имел, сколько он проспал и который теперь час. Остальные четыре кареты пустовали, и впервые нигде не было видно возниц. Их отсутствие встревожило Ганса сильнее, чем должно было бы, и чем больше он думал об этом, тем яснее осознавал, что никогда еще не видел, чтобы эти странные люди покидали экипажи.
Волки завыли снова, и хор их подхватило горное эхо. Он не знал, много ли там зверей, но это наверняка была охотящаяся стая, и, судя по их бешеному тявканью, волки преследовали добычу.
От этого звука тонкие волоски на затылке Ганса приподнялись в гнетущем предчувствии чего-то ужасного, как встает дыбом шерсть на загривке зверя. Он знал, хотя и не смог бы объяснить откуда, на кого охотятся волки, знал задолго до того, как первый волк с еще свежей кровью барона на морде заскочил во двор гостиницы. Все больше и больше огромных тварей вбегало на площадку перед домом. Их челюсти лоснились от крови Хайнца Ротермейера и тех несчастных, кто любил старика настолько, чтобы умереть вместе с ним.
Гигантский волчара, едва ли не вдвое больше всех остальных, уверенно вошел во двор. Ганс попятился и прижался к боку одной из карет, почувствовав, как ему в спину впилась дверная ручка. Волк-великан повернулся к нему и откинул голову, словно дурея от исходящего от человека запаха страха. Меньше чем в футе от Ганса он поднялся на задние лапы и обрушил передние на дверцу кареты по обе стороны от лица Ганса. Смрад звериного дыхания обжег глаза человека. Он скорчился, но увернуться от когтей волка было невозможно — вот-вот острые клыки сомкнутся на его шее и разорвут горло. Дикие глаза волка взирали на него, как на простой шмат мяса.
Слова Познера завертелись в его голове: Не часто старики отваживаются умереть с блеском.
Но в смерти нет никакого блеска. Смерть грязна. Он почувствовал, как теплая струйка мочи потекла по его ноге.
Гигантская разинутая пасть волка, казалось, растянулась еще больше, когда тот выгнул спину и испустил почти человеческий стон. Волк как будто раздирал своими когтями собственную душу. Колени Ганса начали подгибаться, мир вокруг него сместился, теряя форму, смысл и содержание, размываясь и выпадая из фокуса.
Ганс рухнул под странную смесь воя и смеха, доносившуюся со всех концов двора. Он потерял сознание — на секунды ли, на минуты, — сказать было невозможно.
Открыв глаза, Ганс увидел стоящего над ним Германа Познера с мазками свежей крови вокруг рта и на щеке. Волк исчез.
— Барон мертв, — сказал Познер и почесал за ухом. — Как и большинство его слуг и приближенных. Пора уезжать из города, секретарь.
Было что-то такое в глазах глядящего на него сверху вниз Познера, что вновь всколыхнуло в Гансе первобытный страх.
Он понял, что это.
У солдата были волчьи глаза.
Глава 6
Ночь танцующих мертвецов
Это был трудный год для Джона Скеллана. Тяжесть поражения давила на него.
Мучения, связанные с бесконечными тупиками на пути и неоправдавшимися надеждами, впечатались в каждую складку, каждую морщину его лица. Глаза охотника за ведьмами выдавали всю глубину его страданий.
Джона Скеллана преследовали призраки.
Нет, не те добрые духи, что приходят позаботиться о будущем, а выходцы с того света, врывающиеся в его сознание из прошлого с ненавистью, от которой может почернеть любое сердце. Приняв обличье некогда любимых им, они упрекали его в поражении. Они бросали укоры ему в лицо, они клеймили его как ни на что не способного, и обвинения их сочились ядом отвращения к себе, потому что как-никак этих призраков он всегда носил в себе: они были проекцией его ненависти, его горечи. Скеллан не мог больше смотреть на себя в зеркало.
Он знал это и все же подпускал их к себе.
Ему не давал покоя один неопровержимый факт: Себастьян Айгнер по-прежнему обитал где-то. Все еще живой.
Затянувшееся пребывание убийцы на этом свете терзало Скеллана днем и ночью.
Казалось, что пара попала в ловушку какой-то извращенной игры в кошки-мышки, разыгрывающейся на улицах Дракенхофа. Несколько раз с тех пор, как они прибыли в город, Скеллан и Фишер оказывались в двух шагах от Айгнера — он был в этом месте за считанные минуты до их появления. Они находились так близко к нему, что почти чувствовали в спертом воздухе таверн и игорных домов прогорклую вонь его тела, но им оставалось лишь чесать затылки — убийца как будто таял в воздухе к тому времени, как они выбирались на улицу.
Уже давно Скеллан пришел к единственному разумному выводу: убийцу его жены прикрывают какие-то очень могущественные люди.
Мысль, конечно, неприятная. Она не позволяла ему доверять кому бы то ни было, заставляла отвергать любую помощь и предложения дружбы.
Так что он ждал, призывая себя к терпению, хотя испытывал лишь отчаянное желание отомстить. Ежедневно выслушивал он всплывающие на поверхность истории, которые повествовали об иссушающей болезни, терзавшей сильванскую аристократию, о трагических случайностях, подстерегавших тех, кто решался сопротивляться правлению Влада фон Карштайна, и об антирелигиозных бунтах, уничтожавших все больше и больше старых храмов.
Слухи и сплетни постепенно заполняли копилку знания своими медяками. Каждый третий или четвертый шепоток касался культа Восставших мертвецов, утверждая, что они не так уж и медленно стирают все следы Зигмара с сильванской земли. Некоторые даже не скрывали своей радости по поводу возвращения древних верований; другие не скрывали своего скепсиса, чувствуя, что подоплека этой религиозной чистки — не просто воскрешение старого, и указывали на выбранное сектой название: Восставшие мертвецы. Эти слова пробуждали в крестьянах слишком знакомые страхи, копившиеся веками.
Но самым распространенным был слух о чудесном выздоровлении графской жены Изабеллы и о том, что после болезни она стала совсем другой женщиной, вечно изнуренной и бледной. Молва твердила, что она никогда не покидает своих покоев, которые делит с мужем, — никогда, за исключением ночи.