Он еще бился, но больше не мог причинить ей никакого зла.

Лук и колчан графа были смыты, унесены потоком. Его нож покоился на дне озера. Дедов трофей сломался. Он проиграл этот бой.

Позади них из-за водяной завесы появился Доремус.

Ее горло, ее сердце, желудок и чресла требовали своего.

Она бросилась на графа, как зверь, прижалась ртом к его шее, вгрызаясь в кожу, впиваясь острыми зубами в вены.

Кровь, ледяная, охладившаяся в воде, текущей вокруг, хлынула ей в рот, и она жадно глотала ее.

Это была не любовь, это была добыча.

Она пила долго, досуха высасывая раны, отворяя новые и осушая их тоже. Она сдирала с графа одежду и рвала его тело. Она чувствовала, как он исчезает в ней, вбирала в себя его страсти, и они гасли, стремилась поглотить его целиком и растворить без остатка.

Она слышала, как сердце его билось все тише и остановилось вовсе, ощутила, как спались его залитые водой легкие, как замедлился ток его крови…

И сразу же ее рот наполнился мертвой кровью, вкусом тлена. Она выплюнула ее и поднялась.

Графа Рудигера фон Унхеймлиха не смогли бы исцелить даже воды Ущелья Кхорна.

На берегу потока стояла самка единорога, не отводя взгляда янтарных глаз от своего преследователя.

Женевьева прочистила горло от последних остатков крови Рудигера и зашагала через поток, расталкивая волны. Самка ждала ее.

Выбравшись на берег, она подошла к единорогу.

Обе знали, что охота окончена.

Женевьева обняла самку за шею и прижалась лицом к ее морде, зарылась щекой в мех.

Она почувствовала, что самка стара, как она сама, и что это были ее последние самцы и ее последняя охота…

Глядя в ее глаза, Женевьева поняла, что сейчас все должно быть окончено. Внезапным рывком она свернула единорогу шею, слыша, как ломаются позвонки с хрустом, похожим на ружейный выстрел.

Старая самка опустилась на колени и упокоилась с миром.

И осталась еще последняя награда.

Она взялась за рог, чувствуя неприятное жжение его серебряных прожилок, и выдернула его изо лба самки. Он отделился легко, словно спелый плод от ветки.

Кровавая ярость улетучилась из нее, будто облако.

16

— Вот, магистр Доремус, — сказала Женевьева, протягивая ему рог. — Подарок. Взамен утраченного трофея.

Он дрожал, одежда отяжелела от воды.

Бальфус, уже совершенно собака, припал к земле возле мертвого единорога. Он скалился и терзал брюхо самки.

Женевьева пинком отбросила его прочь, и он, затявкав, скрылся в лесу. Теперь он был частью природы, как Сильвана. Драквальд всегда славился умением брать свое.

Вампирша стояла между своими жертвами, между самкой единорога и графом фон Унхеймлихом.

— Вот для чего нужны охотники, — сказала она, — убивать тех, кого нужно убить, тех, кто пережил свое время, пережил свою славу.

Рог в руках Доремуса был гладким и красивым.

— Отправляйся домой, Доремус, — продолжала Женевьева, — и похорони своего отца. Похорони его с почестями. Если хочешь, возьми его имя. Или графа Магнуса. В любом случае используй свое положение, чтобы сокрушить Морнана Тибальта…

Он был совсем сбит с толку всем этим.

— А что до него, — она кивнула на графа, лежавшего в воде лицом кверху, с разинутым ртом, — забудь, что он убил графа Магнуса. Помни, что он знал то, что знал, но позволил ему жить все эти годы. Это что-нибудь да значит.

Девушка-вампир была теперь совсем другой. Сильной, уверенной, властной. Он больше не испытывал к ней отвращения. Она была стара, но выглядела еще более юной, чем прежде.

— А ты? — спросил он.

Она на миг задумалась.

— Я ненадолго останусь тут и уйду в леса. Я ведь тоже дикое существо.

Женевьева потянулась к нему и поцеловала, прижавшись холодными губами к его губам. Доремус почувствовал, как по телу пробежала дрожь.

— Будь мужчиной, таким, каким хотел бы тебя видеть твой отец, — сказала она.

Он оставил ее и зашагал вдоль ручья.

Когда она уже не могла его видеть, он в последний раз взглянул на рог и бросил его в воду. Пуская пузырьки, тот опустился на дно, струи воды обтекали его. Это место больше подходит для него, чем пыльная стена.

Подходя к охотничьему домику, Доремус понял, как верна пословица: «Вернулся домой, а дом-то пустой».

Твари в бархатных одеяниях

Пролог Маргарет

Она потратила последние несколько пфеннигов на джин, и теперь в горле жгло от крепкого напитка. Больше ей нечем было согреться. Время было позднее, и каждый шаг болью отзывался в ее усталых, как свинцом налитых ногах. Тонкая мрачная пелена облаков затянула сначала одну луну, потом вторую.

Лето давно закончилось, шел двадцать шестой день осеннего месяца брауцайта. Скоро начнется зима, и река покроется льдом. Было холодно, но станет еще холоднее. Предсказатели погоды говорили, что на Альтдорф, как обычно, опустится туман.

Женщина брела по Люйтпольдштрассе к улице Ста Трактиров, запоминая пивные, на дверях которых белела меловая надпись: «Свободные места». Она не умела читать, но знала, как выглядят некоторые слова. У поста городской стражи на уровне глаз высокого человека висело объявление, написанное витиеватыми буквами. Женщина разобрала кое-что: «разыскивается», «убийца», «пятьдесят золотых крон». И тут же более крупным шрифтом: «ТВАРЬ». Рядом с караулкой стоял сержант, завернувшийся в теплый плащ на волчьем меху. Его правая рука покоилась на рукояти меча. Опустив голову, женщина прошла мимо.

— Будь осторожна, старуха, — окликнул ее стражник. — Тварь бродит где-то поблизости.

Не поднимая головы, женщина обругала его и свернула за угол. Солдат обозвал ее старухой, и его слова причинили ей больше страданий, чем холод. Бродяжка дрожала и куталась в ветхую шаль, которая не могла спасти ее от пронизывающего ветра.

Женщина не знала, где будет ночевать. Десять — пятнадцать лет назад она могла бы заработать на ночлег, обслуживая гуляк в одном из трактиров на берегу реки. Нет, конечно, она ни за что не пала бы столь низко, когда была в расцвете красоты. Раньше она отдавалась только за золотые кроны. Но те времена давно миновали. Золотые монеты доставались теперь ее молодым соперницам. Так повелось испокон веку: рядом всегда оказывались девицы помоложе. Женщина утверждала, что ей двадцать восемь лет, но сейчас она чувствовала себя на все пятьдесят, а в этот поздний час при свете двух лун ей можно было дать гораздо больше. В следующем году ей исполнится сорок. Ее молодость пролетела слишком быстро. Рикки Флейш выколол ей ножом глаз и оставил глубокий шрам на щеке, мстя за некую воображаемую провинность. Впрочем, время и так не пощадило ее лица.

Некогда ее шаль была новой, расшитой золотой нитью. Этот подарок ей сделал Фридрих Пабст, ее бывший поклонник. Но теперь золотая вышивка истрепалась, тут и там виднелись заплаты. Башмаки женщины прохудились, к тому же они были ей великоваты. Больше всего страданий ей доставляли ноги, которые она искалечила, годами порхая на невообразимо высоких каблуках по булыжным мостовым и шатким мостикам Альтдорфа. Золотые кроны разошлись, главным образом об этом позаботился Рикки. Сначала он относился к ней хорошо, покупал одежду и украшения. Но наряды износились, украшения были заложены, проданы или украдены. В любом случае их цена была невелика. А с нескольких стоящих вещиц пришлось спилить клеймо прежних владельцев.

За рекой играла музыка. Императорский дворец, возвышающийся над другими зданиями, виднелся практически с любой точки в пределах городских стен. Конечно, музыка доносилась не из дворца, который находился слишком далеко, но у реки тоже располагалось много пышных строений. В молодости женщина бывала на балах, куда ее водил Рикки в качестве подарка для важных персон. Кроме того, пару раз ее приглашал на светские рауты кавалер — Фрици, как она звала его, — в то быстротечное лето, которое они провели вместе, пока не вернулась его жена, гостившая у кузины в Талабхейме. Дамы знали, кем она была, и потому избегали ее. Но мужчины увивались за ней и приглашали танцевать в надежде, что позже она подарит им наслаждение иного рода. Старая куртизанка помнила аромат их духов и бархат одежд. Музыка тех дней вышла из моды, но мужчины, должно быть, остались прежними — льстивыми и расчетливыми. Нагие, они ничем не отличались от Рикки Флейша.