И вот, ведомый Золканом, Флориан пришёл в часть замка, которая была обустроена, как дворец господина и госпожи Ора Ламэ, здесь стены были увешаны расшитыми тканями, а мягкие диваны и кресла являли собой буйство цветов и оттенков.
Холодный, белый свет Закона выбивал краски с подушек и расписных занавесок; тлеющие благовония потухали в своих чашах. Хрустальные сосуды разлетались вдребезги, и тёмно-красное вино проливалось на пол. Откуда-то, из вихря праведной ярости донёсся крик, но Флориан не обращал внимания, настолько он был охвачен религиозным пылом. Его раскатистый голос гремел слогами силы, и тогда, как он и обещал, сама земля пробудилась, дабы исполнить волю Закона.
— Золкан! Золкан! Золкан! — ревел он, охваченный восторгом от обладания божественной мощью и ледяным спокойствием несокрушимой воли.
Когда заклинание завершилось, Флориан огляделся и обнаружил, что находится на самой верхушке башни Ора Ламэ. Он стоял там, на высокой платформе, куда раньше ставили дозорных, чтобы те наблюдали за серебристой полоской далёкого моря и высматривали белые пиратские паруса. Но сейчас на вершине крепости не было часовых, лишь служитель Закона со своим могучим посохом, которым он вырвал корень демонической заразы из двора Байара Солона, а после чистым белым пламенем прижёг рану.
Жрец услышал за спиной звук, он обернулся и увидел, что по крепостной стене бредёт, спотыкаясь, колдунья Сирена. Ему показалось на мгновение, что она пришла со злыми намерениями, чтобы нанести последний удар, но в руках её не было оружия, а глаза не горели демонической мощью. Она больше не блистала прежним неестественным шармом, и на щеках её уж не было девичьего румянца, пропало её краденое великолепие, она была беспомощна и некрасива.
Флориан поглядел на неё и произнёс:
— Смотри, к чему привело тебя потакание собственным страстям, моя несчастная принцесса! Сколь ничтожны оказались твои чары по сравнению с силой Закона! Неужели ты и впрямь думала, что сможешь разжечь желание в таком человеке, как я, в том, кого обучал Ясус Фиемм, и кого направлял сам Золкан? Узри же, насколько бессильно зло против железной воли и твёрдого духа!
Сирена посмотрела на него, и он увидел в её глазах, что поняла она, как глупо было противостоять ему одними лишь соблазнами и смехом. Он увидел, что она познала боль и наслаждение, и уразумела, что в этом мире имеет больший вес, и какова цена, которую судьбой уготовано заплатить каждому сластолюбцу.
Она более не звала его глупцом и не пыталась возбудить в нём страсть прелестями своего тела. Теперь она просила о помощи, моля сохранить ей жизнь и оградить её от тех сил, которыми она пыталась повелевать.
— Я стану, какой прикажешь, — говорила она. — Понесу любое наказание, какого потребуешь. Только спаси меня от мести горожан и от гнева демонов, с которыми я заключила сделку. Только спаси меня, раз ты уничтожил всё, что я имела, и что было мне дорого.
Когда Флориан взглянул на неё, принцесса пала на колени и согнулась, обхватив руками свою грудь, словно пытаясь укрыться внутри себя от того, что её окружало.
С презрением рассматривая эту женщину, жрец против воли ощутил укол жалости.
И посох Закона затих в его руках, будто всегда и был простой деревяшкой. Амулет на его груди перестал гореть праведным огнём и стал тяжёлым, как могильная плита. А то величественное заклинание, что прежде безраздельно владело разумом Флориана и возносило его над простыми смертными, поблекло в его воображении, превратившись в заунывное эхо.
И всё-таки, он ничего не мог с собой поделать.
Он смотрел на хрупкую женщину, которая некогда была колдуньей Сиреной, и сквозь её невзрачность снова разглядел ту красоту, что некогда была ей присуща. Это было не вожделение — ведь Ясус Фиемм накрепко вбил ему в голову, что должен знать и каким должен быть праведник — но сострадание, которого, несмотря на всё то, что жрец сотворил, он так и не смог одолеть. Флориан не поддался искушению плоти, но пока ещё не осознал, что в мире есть много иного, что может отвратить его сердце от задуманного.
Тогда он понял, что испытание его силы на демонах Ора Ламэ, не закончено, меч Золкана не закалён и ещё может сломаться.
Он открыл было рот, чтобы обратиться к убитой горем Сирене, но не знал, что сказать в столь ответственный момент. А когда заговорил, то обрёк себя на проклятие, ибо то, что он сказал, было:
— Не плачь, моя госпожа, быть может, есть в этом мире не только Закон, но и прощение.
Флориан отвернулся на запад, чтобы скрыть чувство, сокрушившее ледяную стену, которую так долго возводил вокруг его сердца и души Ясус Фиемм. И тогда он увидел нечто, от чего у него перехватило дыхание.
Отовсюду, с полей и ферм уходили люди: на лошадях и гружёных повозках, погоняя перед собой стайки гусей, прихватив всё, что моги унести на своих спинах.
И направлялись они не к городу, вереницы людей тянулись на восток, прочь от далёкого моря, будто с самого начала знали, что тому, кто придёт с намерением вернуть эти земли Закону, не хватит на это решимости.
Он хотел крикнуть им, сказать, что бежать нет нужды, что он очистил город и замок от зла, но, стоило ему открыть рот, как он обнаружил, что не может вымолвить ни слова.
И когда Флориан снова повернулся на запад, он увидел, что высокие серые волны уже начали пожирать землю, которую холодное тёмное море вверило на время человеку.
Сэнди Митчелл
Тильянская крыса
Это был один из тех мариенбургских туманов, когда погода, не в силах определиться, пора ли начинаться зиме, чередует то заморозки, то солнце с дождём. На закате, когда основательно подмораживает — так что лужи трещат под ногами прохожих — в каналах, которые, подобно венам, проходят по городу, занимается дымка.
Она образуется всегда неспешно, в виде ровной и спокойной пелены над поверхностью воды, такой, что кажется, будто толкающиеся на каналах морские и речные суда плывут по облакам, а сотни мостов, которые, словно ремни, стягивают друг с другом островки Рейкмута, висят в воздухе без какой-либо поддержки. Лёгкий бриз нагоняет рябь, вылепливая из водных испарений замысловатые фигуры, которые пропадают из виду, стоит на них взглянуть. Когда ветер крепчает, туман начинает бурлить, обвиваясь вокруг опор причалов, и поднимается всё выше, пока, наконец, не разливается лениво по улицам, словно призрак самой реки.
И как только это происходит, город преображается. Идёшь по улице, и ты сам, будто привидение, накрытое погребальным саваном. Факела горят неровно, свет их пожирает удушающая серая завеса; голоса стоящих рядом людей становятся приглушёнными, слова как будто жмутся поближе к говорящему.
Ничто из этого, впрочем, не трогало Баттермира Уорбла, который, уютно устроившись в своём любимом уголке, в «Переднике Эсмеральды», пивнушке полуросликов на окраине эльфийского квартала, настойчиво перебирал меню. Самой большой в его жизни проблемой на тот момент был выбор между двумя видами десерта: суфле из грецких орехов или вишен бретоннез. Так что, когда с грохотом распахнулась входная дверь, и на пороге робко замаячили грядущие неприятности, он не сразу заметил её.
Конечно же, в тот момент ничто не предвещало проблем, по крайней мере, на обывательский взгляд, но у Уорбла на неприятности был нюх, и, когда женщина закрыла за собой дверь, оборвав щупальце тумана, прокравшееся за ней в зал, он поднял глаза, чтобы поглядеть, что за шум.
В гостье не было ничего очевидно заметного, за что Уорлб мог бы зацепиться, кроме, пожалуй, внезапного дурного предчувствия. В «Переднике» можно было часто увидеть эльфов: здешняя кухня очень недурна, да и само заведение располагалось недалеко от их части города. В таверне уже сидели, неуклюже уткнувшись коленями в полуросликовские столики, несколько представителей этого народа. Женщина стояла у двери и торопливо оглядывала зал, как будто искала кого-то, и Уорбл решил, что она пришла встретиться с друзьями.