Они шагали почти весь день, оставив далеко позади волчий вой, шагали, пока усталость не овладела ими, заставив устроиться на ночлег возле реки с неприятной на вкус водой. Признаки жизни постепенно возвращались — черный дрозд наблюдающий за людьми, блестя бусинками глаз, из придорожных кустов; белка, взбирающаяся по сухому стволу; глянцевые тела угрей в реке. Миля за милей, создание за созданием, мир вокруг них возрождался, отчего прежнее отсутствие живой природы тревожило все больше и больше.

На следующий вечер костлявая рука печально известной башни Ройстон-Вази замаячила на горизонте. Даже издалека кошмарная конструкция этой башни производила тягостное впечатление. Пять бледных пальцев обвиняюще тыкали в небо, их тени убегали по освещенной луной болотистой земле далеко от зданий. Скеллан прежде не видел ничего подобного, а ведь он считал себя человеком мира. Башня и вправду была очень своеобразна — прямо рука мертвеца, торчащая из горного склона.

Топкая почва испускала тухлую вонь. Болотный газ. Земля то и дело вздувалась пузырями, которые громко лопались. Но при всем при том этой ночью, в тени Ройстон-Вази, они наелись до отвала. Фишер поймал в силки пару болотных зайцев, ловко содрал с них шкуры, выпотрошил, нарезал и сварил вкуснейшую густую похлебку с травами и кореньями, так что, наевшись до отвала, впервые за две ночи Скеллан уснул и спал без сновидений.

Торговый город, поглощенный тенью великой башни, оказался не тем, что ожидал увидеть Скеллан. Когда в сумерках на четвертый день пара наконец-то достигла города, он показался им заброшенным. С мрачной решимостью двое мужчин зашагали по пустым улицам. Скеллан, вслушиваясь в зловещую тишину, бессознательно сжимал и разжимал кулаки. Дома представляли собой одноэтажные бревенчатые строения, простые, но достаточно прочные, чтобы противостоять напору стихий. Все окна были закрыты ставнями или заколочены досками.

— Что-то не нравится мне это место, дружище, — сказал Фишер, отдирая доску от подвального окошка одного из домов. — Это ненормально. В смысле — где они все? Что могло с ними случиться?

— Чума, — отозвался Скеллан, разглядывая знак, нарисованный на дверях дома на противоположной стороне улицы. — Полагаю, они бежали в следующий город, прихватив заразу с собой. Значит, он был здесь. Мы приближаемся. Я это нутром чую. Мы так близко, что могли бы до него доплюнуть.

Он перешел улицу и пинком распахнул первую попавшуюся дверь. Гнилая вонь протухшей пищи встретила его на пороге. Скеллан сунул голову внутрь. Сквозь щели в ставнях сочился свет. На столе стояли тарелки с нетронутыми ломтями свинины. По тухлому мясу ползали мухи. Горы свернувшихся белых личинок тошнотворно пульсировали жизнью — тут, должно быть, находился овощной гарнир. Дом, совершенно очевидно, был покинут в спешке. Скеллан попятился прочь.

Фишер смотрел на него из открытых дверей на противоположной стороне улицы.

— Дом привидений! — крикнул он. — Люди как будто исчезли с лица земли.

— Тут то же самое! — ответил Скеллан.

Одна и та же картина повторялась во всех домах, куда они заглядывали.

На углу они услышали далекий грустный напев: где-то стенала скрипка. Они последовали за слабым звуком по извилистым улицам мимо заколоченных домов и оказались перед старым храмом Зигмара на углу Хоффенштрассе [8] . Черный, обугленный фасад лишился всех украшений, но даже пустая оболочка здания все еще производила впечатление. Деревянные ступени стонали под весом шагавших по ним людей. Выбитая дверь криво висела на сорванных петлях.

— Здесь что-то произошло, — Фишер озвучил очевидный обоим факт.

Храмы не сгорают сами по себе, улицы не пустеют невзначай. Пускай сильванская пословица и советовала предоставить мертвым самим решать свои вопросы, но Скеллан не был суеверным простофилей, боящимся темноты и шарахающимся от собственной тени. Странные вещи творились тут, и именно их необычность возбуждала любопытство Скеллана. Загадки, так или иначе, неизбежно разрешатся, когда они найдут музыканта, а это, без сомнения, как-то приведет их к Себастьяну Айгнеру.

Они шли медленно, осторожно, сознавая, что углубляются в сердце неизвестного.

Мелодия нарастала, переполняемая печалью музыканта.

Повреждения фасада и сравниться не могли с тотальным разрушением внутри храма. Все религиозные святыни были выкорчеваны с корнем. Храм выпотрошили, церковные скамьи порубили на растопку, с помощью которой и изгоняли жизнь из этого места. Закопченные оконные стекла были разбиты, осколки цветных витражей расплавились и слились с пыльными плитами пола. С крыши была содрана черепица, и солнечный свет проникал в дыры и падал вниз россыпью золотых монет. Алтарь треснул пополам, статуя Зигмара лежала на боку: ноги Богочеловека были сломаны. Правая рука изваяния валялась рядом. Гал Марац, Колун черепов, был заляпан грязью, холодные каменные пальцы Богочеловека все еще сжимали щербатую рукоять.

В ногах павшего идола сидел старик в простом муслиновом балахоне и играл на скрипке. Он не слышал, как они подошли, затерянный в потоке горестной мелодии.

Мусор под ногами Скеллана, пробирающегося к музыканту, захрустел. Напев взмыл ввысь — и замер, распрощавшись с миром. Старик опустил инструмент себе на колени и закрыл глаза. Когда Скеллан кашлянул, он едва не подскочил. Внезапное вторжение в его одиночество испугало его до полусмерти.

— Прости, — сказал Скеллан. — Мы не хотели напугать тебя. Мы только что прибыли в город… и ожидали встретить тут больше… народу.

— Умерли или ушли, — произнес старик. Голос его скрипел — видимо, музыканту нечасто приходилось им пользоваться; сильный акцент делал речь труднопонимаемой. Безупречный рейкшпиль, по-видимому, не выживал так далеко от столицы. А к диалекту привыкаешь не сразу. — Те, кто не поддался недугу, бежали в Ляйхеберг в надежде обогнать мор.

Фишер подобрал кусок разбитой статуи.

— Что здесь произошло?

— Они обвинили Зигмара в том, что он не защитил их дочерей от губительной болезни. Сначала они приходили и молились, но дети продолжали хворать и умирать, и они обратились против нас. Их было не удержать. Они пришли ночью с факелами, с головнями и вышибли двери. Поджигая храм, они скандировали «Wiederauferstanden» [9] , снова и снова.

— Восставшие мертвецы… — пробормотал Скеллан, узнавший слово и понявший его мистический смысл. — Странные вещи творятся тут, дружище. Действительно странные.

— Опиши симптомы болезни, брат, — попросил Фишер, присаживаясь возле старика.

У него уже были определенные подозрения, но ему хотелось получить подтверждение им.

Старик шмыгнул носом и вытер лицо. «Да он плачет», — понял Фишер. Музыканту, должно быть, было тяжело вспоминать. В конце концов, он был пастырем, а его стадо разбежалось, потому что он не сумел защитить свою паству.

— Девочка Кляйна заболела первой, милая маленькая крошка. Ее отец пришел в храм, он умолял нас помочь, потому что она становилась все слабее и слабее, она просто чахла. Мы ничего не смогли сделать. Мы старались, как могли, но она продолжала хворать. Все произошло слишком быстро. Несколько ночей — и все было кончено. И тогда пришла очередь старшенькой герра Медака, Хельги. То же самое — мы испробовали все, но ночь за ночью она буквально таяла на наших глазах.

Фишер подумал о девочке, свидетелями похорон которой они невольно стали. Иссушающий недуг, сказала тогда старуха. Он не верил в совпадения.

— Мне жаль, — проговорил Скеллан. — Это, должно быть, тяжело. Значит, ничего из того, что вы делали, не помогало?

— Ничего, — кивнул старый жрец. — Девочки умирали. Я был бессилен. Я молился милостивому Зигмару, просил направить меня, но он отвернулся от меня, и мои дети иссыхали и умирали. — В голосе старика звучала горечь. И это понятно. Он всю свою жизнь помогал другим, и вот теперь, когда они нуждались в нем больше всего, он оказался беспомощен.