Люди не торопились внимать его проповедям, восхвалявшим добродетели жёсткой дисциплины и самоограничения, но они с удовольствием любовались его красотой и силой, которые казались только ярче из-за его внешней отстранённости. Ещё они с готовностью сообщали ему о многочисленных злодеяниях, которые совершались по всему городу: о детях, похищенных и замученных ради их невинной крови, о распутствах и ужасных извращениях, творящихся при дворе, о странных безумствах и одержимостях, о животных-фамильярах.
В течение трёх дней рассказывали они ему такие истории, порой принося с собой кусок хлеба и кувшин вина, и всё это время он никуда не уходил с храмовой улицы.
Флориан слушал, что говорят люди, и его всё больше охватывал липкий страх. Он мало знал о том, сколь преувеличены бывают сплетни и многократные пересказы, ведь отшельническая жизнь не дала ему возможности узнать, насколько люди самой различной степени злословия жаждут услыхать будоражащий кровь рассказ. Он внимал тому, что говорят о лорде Ора Ламэ и его разнузданной дочери, и верил каждому слову. И на третью ночь он принял решение приложить все усилия, чтобы обрушить на город гнев Золкана.
Но той же ночью, когда Флориан распростёрся на коврике, для того чтобы вознести молитвы своему богу и просить у него наставления, он обнаружил в своём разуме лишь смятение и тьму, и хотя он изо всех сил старался разглядеть хоть что-то своим внутренним взором, видения не приходили к нему. Когда глашатаи объявили час после полуночи, и на улицах стало совсем тихо, к нему пришёл посланец, златовласый мальчик в белой тунике и приказал Флориану следовать за ним.
И пошёл он за посланцем: аллеями, петляющими за храмовой улицей, к арочному дверному проёму, расположенному в высокой, неприступной стене. За дверью был лабиринт тускло освещённых коридоров и лестничных пролётов, которые так много раз меняли своё направление, что Флориан решил, что ни за что не повторил бы свой путь без проводника.
В конце концов, посланец привёл его в комнату, где было светлее, чем в коридорах; там, на багровой кушетке его ждала женщина одного с ним возраста. Волосы у неё были тёмные, но очень гладкие и блестели каждый раз, как на них падал свет, карие глаза её также горели огнём, а губы сияли красным, и вся её фигура, казалось, излучала свет. В комнате курился фимиам, и его одурманивающие пары раздражали слизистые мембраны его носа.
— Ты Флориан, жрец Закона, — произнесла женщина. Её голос был низким и медово-сладким. — Как быстро весть о твоём прибытии разнеслась по нашим владениям!
— А ты Сирена, которую называют колдуньей, — ответил он, — и чья дурная слава давно уж известна здесь в каждом уголке. Ты заманила меня сюда, чтобы убить?
Она лишь рассмеялась.
— Я велела привести тебя, чтобы увидеть, каков ты на самом деле, и чтобы показать тебе, кого ты вознамерился уничтожить. Взгляни на меня, Флориан, и вообрази, если сможешь, какие удовольствия ты мог бы обрести во мне, если бы тебе хватило ума искать их. Взирай на меня, сын человеческий, и спроси себя, чей лик ты желал бы видеть в своих снах, когда душа твоя освобождается от оков бодрствования. Разве я не так прекрасна, как твой Золкан?
Вместо ответа Флориан воздел посох и направил прямо ей в сердце.
— Ты отрицаешь, дочь Байара Солона, — начал он, — сношения с демонами? Ты отрицаешь, что совершала гнуснейшие преступления, как против человека, так и против Закона?
Она положила руку на сердце, но то был деланный жест, притворство, будто слова ранили её.
— Не отрицаю ничего, — ответила она, — ибо, если остались ещё удовольствия, которых я не пробовала, не остановлюсь не перед чем, чтобы вкусить их. Если демон сможет довести меня до экстаза, я отдам себя демону; если страдания другого взбудоражат мою кровь, я добьюсь, чтобы человек страдал. Удовольствие, а не Закон — вот мера вещей в этом мире, где есть удовольствие — там нет греха. Сейчас тебе этого не понять, но, быть может, когда заснёшь, добрый Флориан, сны откроют тебе истину выше той, что хочет, чтобы ты знал, твой гневливый бог Порядка.
Тогда юноша начал произносить нараспев слова силы, которым его научил Ясус Фиемм, призывая Золкана, прийти на помощь и стереть колдунью с лица земли, но та лишь хохотала, и пары благовоний поднимались столбом вокруг неё, пока полностью не скрыли её от глаз жреца.
Флориан услышал её голос:
— Внемли меня, прекрасный юноша и запомни, что нет на свете такой жестокости, которую не смогло бы растопить любящее сердце.
В ответ он вскрикнул:
— Нет! Этому не бывать!
И снова воззвал он к Золкану, дабы тот помог ему в битве.
Затем что-то повалило его на землю, а, когда он снова поднялся на ноги, то обнаружил, что более не находился в той комнате, но стоял под открытым небом, рядом со своим ковриком, на тихой храмовой улице.
Флориан тут же пал ниц и взмолился Золкану о силе. Затем, когда настало время, он позволил себе заснуть, и сон его не был потревожен грёзами о соблазнительном облике колдуньи Сирены, но лишь видениями наказаний и праведного гнева.
Наутро к Флориану пришли воины и взяли его под стражу именем Байара Солона; и поволокли они его через аллеи за храмовой улицей к задней двери в стене замка. Когда они вошли внутрь, его сразу же отвели в подземелье и бросили в грязную зловонную яму, отвечая на все его протесты, что по законам Ора Ламэ внимать призывам к измене было таким же тяжким преступлением, как и само подстрекательство, и что Флориан был виновен и в том, и в другом. Стражники накрыли яму тяжёлой каменной плитой, чтобы он не сбежал, и оставили его там, во мраке.
Это, был уверен он, стало началом испытаний. Золкан позволил врагам низвергнуть его, дабы он мог восстать, если то было ему по силам, и превратиться в истинное орудие гнева Закона. С такою мыслью он смирился с грязными камнями своей темницы и начал магические песнопения, которые стали объявлением войны тем силам, что старались обуздать его мощь.
— Я вдохну жизнь в камень, — поклялся он себе, — саму землю заставлю восстать против тех, кто оскверняет её!
Три дня и три ночи Флориан продолжал свою песнь, впитывая истощённым телом силу Золкана. Его мучители не приносили ему ни пищи, ни воды, но это его не заботило, ибо душа его довольствовалась иным насыщением.
Когда жрец произнёс последние слова экзорцизма, он почувствовал, что висящий на груди амулет стал нагреваться и светиться, и яма наполнилась чистым серебряным светом Закона, который изгонял все прочие цвета. Посох, который он сжимал обеими руками, пульсировал силой, и когда он коснулся им каменной стены, которая окружала его, глыбы разошлись в разные стороны, освобождая проход, ведущий наружу и вверх, к самому сердцу цитадели Ора Ламэ. Шагая по этим новообразованным ступеням, Флориан запел другую, победную песнь, которая звучала всё громче и громче по мере того, как в неё вливался голос Золкана, превращая её в громогласный гимн Закону и Разрушению.
Когда Флориан вновь оказался в коридорах цитадели, его встретили воины с алебардами и протазанами, они размахивали ими и пытались уязвить его, однако он стал крутить посох вокруг себя, и из его концов испускалась сила, которая повалила стражников на колени и переломила древки их оружия.
— Я есть Закон! — произносил он между рефренами внушающего ужас заклинания. — Я не поддался искушению, и страсть не затронула моего сердца! Я — Закон, и я пришёл, чтобы нести воздаяние во имя Золкана, погибели Хаоса и перемен!
И вышло против него воинство теней — странных существ родом из других миров, но наполовину привязанных к этому; они приняли обличье чудовищ, чтобы навязывать свою жестокую волю любителям наслаждений из Ора Ламэ. Но их когти, клыки и смертоносные жала могли повредить ему не больше, чем простое оружие солдат. Амулет его пылал, посох кружился, и чудовищные тени затягивало в воздушные вихри, которые стирали их чудовищный облик и после полностью поглощали их.
— Демоны, не властны вы более над этим местом! — пропел он, переполненный гордостью за свои силы и добродетели. — Зло изгоняю! Я есть Закон, и вы не можете противиться мне! Я есть Закон и вам меня не остановить!